Они, кстати, никогда не обсуждали значение слова «свобода», оставляя друг другу свободу интерпретации. В конце концов, все всегда сводится к свободе — интерпретации, воли, любви, самовыражения, мыслей и поступков.

Свободе быть собой.

У Эрена с этим точно никаких проблем.

Одновременно хищный и невинный, он был самим собой так же легко, как дышал, и его сопричастность, созвучность, соразмерность миру пугала и восхищала одновременно — потому что была вовсе не про гармонию с миром. Флок никогда прежде не встречал человека, который бы противопоставлял себя принятым нормам с той же небрежной легкостью; как дикое животное, не скованное ничем, кроме собственного существования. Ешь когда голоден. Хочешь кричать — кричи.
Кричи во все горло.
Сражайся.
Если ради свободы мирно любить стоило убивать и быть убитым — так тому и быть.
Если Эрен и видел в этом противоречие — той частью себя, что еще оставалась человечьей — то виду не подавал.

А его собственный бунт всегда был на грани надрыва, и Флок прилагал нешуточные усилия, чтобы казаться расслабленным. Парадокс человеческого бытия: вечность покупается только лишь осознанием смерти; для того, чтобы жила идея, ты сам должен умереть.
Эрен говорил об этом так, будто обсуждал погоду, или какой джем купить к тостам на завтрак, или как правильно изготовлять бомбы, или разогревать бобы, или о студенческой стачке, или…

«Нужно не забыть зонт».
«Нужно подорвать памятник Фритцу Райссу».
«Скажи им, что лекция перенесена».
«Скажи им, что готовится демонстрация».

Они оба, наверное, ощущали себя мертвецами. Очень живыми, очень деятельными, очень злобными мертвецами. Если ради любви и мира следовало бы развязать войну — они получили свои похоронки раньше, чем повестку.

Именно это их сблизило.

Именно эта естественная готовность к смерти в глазах Эрена так завораживала его.

Флок не был уверен, когда «этот бешеный придурок» превратилось в «мы» — «мы и наша Революция», «мы и наша Смерть», «мы и наша Идея». Все это, в сущности, было синонимично — Идея-Революция-Смерть.

Или только Флок думал «мы»?
По Эрену не поймешь.

Флок передал ему косяк и встал сменить пластинку; аккуратно поднял иглу.
Такие тихие — без всех остальных — вечера выдавались нечасто.

У Эрена — практически непроницаемый взгляд, и, нахлебавшись этой радиационной зелени, Флок вдруг осознал свою пугающую материальность. Синеватые венки и бледные веснушки на собственном запястье, сбитые костяшки. Его поза, положение в пространстве как человеческой единицы — существа не мыслящего, но биологического. Он, кажется, даже ощутил, как кровь бежит по венам.
Интересно, Эрен хоть раз ощущал себя материальным?

— Я все еще думаю, что не стоит полагаться на твоего дружка, — бросил Флок между гитарными соло, старательно изображая небрежный тон.
Называть Армина Арлерта по имени было против его убеждений.

Ну-Эрен-же-сам-знает.
Почему он тогда так предан Армину и не видит ничего преступного в его бескровной, выхолощенной, беззубой идеологии?
Бездействие — это тоже поступок.
Даже Жан в своей вызывающе-обывательской позиции был честнее: «без хлеба нет мира», что-то вроде того; что-то о том что свобода — есть право не сражаться за свободу.
Или Марло — их смешной Марло Каркс — со своими теориями «революции сверху», выглаженными рубашками, идеальным узлом на галстуке и идеальной успеваемостью.

Флок, может быть, боялся смерти, как неизбежного финала — но смирялся с ней, зная, что она поджидает всех. Дело было не в том, что ты умрешь, дело было в том, как ты умрешь.
Армин же боялся мира и смирялся с миром. Слишком умный, чтобы не видеть происходящего вокруг, слишком осторожный, чтобы противопоставлять себя ему, слишком прогрессивный во взглядах, чтобы молчать. Все его «слишком» было умеренным, как семейный автомобиль.
Оппортунист ко всем.

Скользкое ссыкло.

Где-то внутри себя Флок знал, что эти разговоры Эрена бесят, и неизменно заводил их — это было что-то вроде того болезненного удовлетворения, когда сковыриваешь корки с запекшейся ссадины.

— Протест не может быть стерильным.

Ты-и-сам-знаешь.

Ты сам знаешь, что когда дойдет дело до столкновений с полицией — этой свиной ратью — Армин будет пытаться утихомирить и разделить толпу. Ты сам знаешь, что он будет уговаривать отказаться от слишком опрометчивых поступков.

Ты-и-сам-знаешь.
И все еще доверяешь ему?

пост перешлю в лс

Тихо притворив за собой дверь, девушка выскользнула в роскошный холл дома на улице Брайтон и облегченно выдохнула. Её подруга Анила забрала свой подарок, который Камала занесла ей в честь дня её рождения, после чего посетовала на то, что не может остаться в гостях подольше. Хан тогда заявила, что у неё еще куча дел, а главное из таковых — проект по физике. С последним, конечно, она уже давно закончила, вот только нужно было придумать адекватный предлог для того, чтобы поскорее выбраться из этого места.
Расположенный в элитном спальном районе на окраине Манхеттена, дом давнего знакомого её отца, никогда не пустовал. Господин Амун Хемми приглашал сюда своих корпоративных коллег, потенциальных партнеров по бизнесу, родственников по ближней и дальней линии. С ним был дружен и отец Камалы — Юсуф Хан. Именно через знакомство родителей девочки и познакомились с пару лет назад, когда Анилу перевели в старшую школу, где училась Камала.
Яркая, жизнерадостная, отличная рассказчица и собеседница. Она могла бы быть ей сестрой, если бы Аамир выбрал себе партию чуть помладше.
Семья Хемми имела хорошие денежные ресурсы, поскольку её глава имел отличную хватку и нюх на американские доллары. А еще он хорошо разбирался в психологии людей. Он хорошо знал и Юсуфа Хана. Хемми овдовел более пяти лет назад. Месяцем ранее же Юсуф взвинченно отговаривал Камалу ходить в гости к Хемми.
— У них соберутся все мои однокурсники, Абу. Ты не можешь вот так запретить мне выходить куда либо!
— Я не запрещаю тебе выходить из дома. Ради Аллаха, дорогая, что угодно! Я лишь прошу тебя ограничить походы к семье Анилы.
— Все потому, что бедным с богатыми не водиться?
Мужчина покачал головой, не зная, как ответить на её выпад. С одной стороны — Камала была уже взрослой девочкой, могла решать такие проблемы, как поход с подружками по магазинам, или за сладостями в Хэллоуин, поздно вечером, самостоятельно.  С другой... Что-то он не договаривал. Как бы ни старалась Камала выяснить, что его беспокоит, Абу молчал. В конце концов ей надоело думать о, как сейчас было принято говорить, "загонах" отца, и она упрекнула его в этом. Мягко. Перед самым уходом на вечеринку Анилы.
— Я могу о себе позаботиться. Ты же знаешь.
Юсуф фыркнул. Бета. Его маленькая Бета уже знала, что такое опасность. Она много раз самовольно убегала в "поля", чтобы поэкспериментировать со своей силой да наподдать мелким жуликам и ворам. Когда же о ней узнала сама Капитан Марвел, врагами Камалы стали уже более продвинутые спецы, напичканные технологиями и модификациями, против которых нужны были не только понты и физическая сила — временами увеличивающаяся до невероятных размеров, — но и мозг. Камала осознавала риски, на которые шла и делала все осознанно. Кэрол ею бы гордилась.
А что может произойти на дне рождения подруги? Подерется пьяная молодежь? Не поделят комикс и начнут доказывать, кто его владелец, громко да на всю улицу? Никого таким не удивишь.
Однако что-то ей не понравилось в поведении господина Хемми. Что-то проскальзывало в его взгляде. Не привычно солнечное, когда он выходил, чтобы пообщаться с дочерью и её гостями. Не поучительно-нравственное, когда он рассказывал школьникам о своей работе. Что-то отстраненное, чуждое ей. Камале сегодня было неудобно находиться рядом с ним.
Она сказала об этом Аниле. Та только плечами пожала, объяснив его поведение беспокойством за свои дела, которые, в связи с недавно появившейся конкуренцией, начали идти не так хорошо, как раньше. Технологии не стоят на месте, а господин Хемми очень любил свои творения.
— Встретимся в школе! Спасибо за торт, Анила!
Девочка с длинными темными волосами радостно просияла, придерживая дверь. Она не хотела возвращаться обратно в дом. За спиной её гремела музыка и слышались крики играющих в "Твистер" студентов.
— Почему тебе не разрешают оставаться у меня допоздна? Отец мог бы выделить тебе своего шофера, чтобы добраться до дома. У вас в семье что-то не так?
Камала нервно закусила уголок губ, после чего тут же просияла, чересчур ненатурально сверкая зубами.
- Нет, все в порядке! Просто... Этот проект, над которым я работаю, очень важен. Бруно обещал прийти позаниматься через час. Ты знаешь, он же такой глупый в отношении всего, что касается точных наук. Вот!
Подруга склонила голову набок, слегка прищурившись. Она поняла, что Хан привирает. Не во всем, возможно, но она видела, что что-то не так. Накия бы спросила напрямую, не позволив ей уйти в таком состоянии, но Анила была другой. Они не общались с ней настолько близко, чтобы делиться тайнами из под полы сознания. Накия знала, кто она. Анила — нет.
— Я пойду.
Подруга пожала плечами и ударила кулаком о её кулак, тут же захихикав.
— Ладно, до встречи в колледже.
За спиной девушки мелькнула тень. Высокая фигура хозяина дома. Господин Хемми уложил руку на плечо дочери, провожая взглядом вздрогнувшую Хан. Отчего-то её снова повело прочь от этого пронзительного ощущения. Неприятного. Словно смолой окатило с головы до ног.
"Просто забудь. Это нервы. Нужно помедитировать на ночь и все пройдет."
Йога помогала ей собраться с мыслями. То спокойствие, что приносила медитация, невозможно было описать самыми захудалыми терминами. Её буквально расплавляло вибрациями, которые начинало производить тело от космической связи. Не просто так она стремилась к звездам, верно? Покровители Хан одобряли её увлечение, хотя и не понимали большей части её привычек — они не изучали буддизм и мусульманство так, как им интересовалась Камала. Это была её жизнь.
Впрочем, кое-что девушка бы поменяла. Она хотела быть свободнее. В её религии царил патриархат. Камала же, несмотря на свое послушание и уважение к старшим, не желала плыть по течению и хотела сама выбирать свою судьбу. Отец поощрял её стремления, но часто шутил на тему того, что если она начнет бегать по клубам, как другая продвинутая молодежь, он запрет её под домашний арест до её тридцатилетия.
"Кэрол вызволит меня из любого заточения. Прости, Абу, я не хочу быть такой, как все. Уже слишком поздно."
Запахнув полы куртки, — хотя особо и не ощущая прохлады вечера, ввиду своих способностей, — Хан медленно побрела по тротуару. Перед тем, как она решит размять ноги, можно и прогуляться. Осень в Нью-Йорке была невероятно красивой каждый год. Камала не помнила, как было в её родном городе, ведь родители уехали оттуда, когда она была совсем маленькой. Отец говорил, что на родине тоже очень красиво, но жить уже стало невозможным за счет частичной нищеты. Мама же ностальгировала — она бы с удовольствием съездила в Мумбай на совершеннолетие дочери.
"Когда-нибудь я посещу все уголки мира. Как получу диплом, разумеется! Жди меня, Мадрид! Я скоро буду, Токио!"
Она не обращала внимания на редких прохожих. Разумеется, ей было плевать на следующий за ней автомобиль. Камала погрузилась в свои мечтания и намеревалась дойти до дома, не влипнув в очередную историю.

Она не хочет помнить, но помнит все, и это проклятие ее или дар. Темнота, окутывающая со всех сторон, пугающая, но в то же время — дающая покой и понимание: ты защищена; не утроба матери, но утроба отца, где не должно быть детей, но они здесь.

«Гестия, — шептала Рея, укачивая на руках первенца, прежде чем отдать ее мужу, — Гестия».

Она — Гестия, и память о собственном имени тоже дарит уверенность. Не безликая искра во мраке, а отдельная самостоятельная личность.

Гес-ти-я.

Взмах меча освобождает их; раньше все они были для нее голосами во мраке, смутным эхом, но вот они — живые, настоящие, взрослые и прекрасные. Сильные. Молодые боги, призванные свергнуть титанов. История повторяется, замыкаясь в Уроборос: Кронос стал верховным богом, победив и низвергнув Урана, и Кроноса ждет та же судьба.

Гестия не помнит, как выглядел отец — не хочет запоминать. Заново знакомится с братьями и сестрами: Деметра, Гера, Посейдон, Зевс. Не знает, нравятся они ей или нет, но знает — она их любит. Всегда будет любить и всегда будет считать семьей, потому что это ее судьба. Ее предназначение. Согревающий огонь, домашний очаг, тепло, уют — все это она, и всему этому пока не пришло время.

Война виснет на горизонте грозовой тучей, война, что неотвратимо накроет Олимп и все просторы Ойкумены, и мало кто из богов и титанов останется в стороне, а быть нейтральным не удастся никому. Гестию не пугает война; она с виду миролюбивая богиня, но лишь с виду. Оружие в руки не возьмет, оружие не для нее, ей — роль наблюдательницы, но она обещает себе, что не отведет взгляда, не спрячется, не сбежит.

А пока — ожидание. Томительное, хуже самой битвы, когда еще ничего не ясно. Гестия садится на землю Крита, не боясь испачкать ткань туники, тянет руки к цветам — сорвать и сплести венок. Это все ей в новинку: цветы, солнце, воды моря Тетис, сверкающие золотыми бликами под лучами небесного светила, птицы, звери и прочая живность. Еще недавно был один мрак и голоса далеким эхом, и вдруг — разноцветье, обилие звуков и запахов.

— Сестра? — на голос Гестия поднимает голову. Ее накрывает тень. Гера улыбается, садясь рядом — весело и дружелюбно, но растерянно, как и все они.Тоже не понимает до конца, что происходит. Тоже еще не привыкла, тоже до сих пор во власти мрака.

— Сестра, — задумчиво повторяет Гестия, срывая цветок. Вертит в пальцах, не спеша срывать второй. Странно произносить это слово, непривычно, хотя и радостно.

[indent] сестра.
[indent] брат.

Ее не покидает смутное грызущее ощущение неправильности. Незавершенности. Чего-то — кого-то? — не хватает, но чего, Гестия понять не может, и незавершенность эта мучает.

Их пятеро. Было четверо, стало пятеро; может, это и тревожит? Она любит баланс, а их количество вдруг оказалось неровным. Два бога, три богини.

Деметра — мать-земля, от касаний ее цветут маки, где она ступает — трава зеленеет и пышнеет.
Гера — богиня-мать, ей предначертано оберегать рожениц и браки, у нее нежная улыбка, но печальные глаза.
Посейдон — поднимает волны морские, говорит с дельфинами и те отвечают ему.
Зевс — воин, полководец, командир, и это пока все, что ведомо Гестии.

Когда все закончится, если закончится победой — кто из братьев займет место отца, Зевс или Посейдон? И важно ли это, если главное — победить? Гестия рассматривает лепестки цветка, розовые и нежные, он сладко пахнет, но имени ему она тоже не ведает.

Новый мир улегся ласковым зверем у ее ног, а известно ей об этом мире так мало.

— Я слышала, — тихо роняет Гера, — что у нас есть еще один брат.

— Что? — Гестия вскидывает голову. — Еще один? Но...

— Его не было... там, — Гера глотает слова «в утробе». — Он был в другой бездне.

— А где он сейчас?

— Я не уверена, но, раз Зевс собирает войско... должен вскоре быть здесь.

Так вот почему она чувствовала незавершенность. Гестия успокаивается: причина на то была, и радуется вести о том, что их больше.

три бога и три богини
вот он — баланс

— Почему я? — спрашивает немногим позже Гестия, глядя в глаза Зевса. Она не ищет путей для отказа, но хочет убедиться, что полезна (и услышать это). — Деметра дает жизнь земле. Деметра справится лучше.

— Нет, — коротко роняет Зевс. — Ты знаешь, почему.

Улыбка ложится на ее губы отблеском пламени — все верно. Деметра дарит жизнь земле, но не богам и не людям, а жизнь тому, кто уже жив и бессмертен, дать не может никто. Деметра выращивает цветы, но ее цветы могут погибнуть от ночных холодов, если их ничем не согреть, а огонь — у Гестии, ей дарован изначально, в ней пылает.

— Хорошо.

Гестия все еще не уверена в своих силах, а должна быть уверена в себе, как в солнце, чтобы это же чувство переливалось другому. Должна, но волнуется, когда ее легкие сандалии ступают на новые берега. Напоминает себе: ты старшая, расправляет плечи, принимая гордую осанку.

Самой забавно, когда видит свое отражение в зеркальной глади пруда: эта девочка — старшая... на вид она моложе сестер. Так должно быть; ей — не материнство, ей — юность, но как поверить почти-ребенку?

Или, наоборот, детям проще доверять. Дети — они и есть дети. Они чистые и бесхитростные, в них нет лжи, они еще не научились фальши.

Здесь и сейчас Гестия принимает окончательное решение: она никогда не будет выглядеть старше восемнадцати [впоследствии это окончательное решение, как и многие другие, будут пересмотрено].

Зевс говорил, что все это время Аид был в Тартаре. В ужасном темном месте, где происходило нечто такое, по поводу чего брат отказался углубляться в подробности, неловко огладив бороду и проворчав что-то про «не для женских ушей», от чего стало только еще более любопытно.

что ты видел, брат?

Гестия шагает неслышно. Кончики рыжих волос покачивает легкий ветерок, он же играет с полами белой туники. Ветра тоже не было там, и потому вдвойне приятнее подставлять лицо его касаниям, вдыхая ароматы цветов и моря. Мысли ее не о ветре, о другом: какой он? Еще один из детей Кроноса, старший; Посейдон и Зевс моложе, они оба кажутся Гестии мальчишками, пусть на вид зрелые мужи. Будет ли старший другим? Будет ли он рад видеть ее? Посейдон, когда их освободили, от избытка радости схватил Гестию в объятия, закружил, оглашая просторы похожим на грохот волн хохотом. Зевс вел себя более отстраненно, но почти всегда улыбался ей. Им троим.

Наступившие сумерки не нравятся Гестии; она не любит ночь, думает, что еще долго не будет любить. Темнота напоминает о... том месте, так говорят сестры и Посейдон: «там». Гестия говорит прямо: в отцовском чреве.

Подняв руку ладонью вверх, она зажигает огонек — рыжий, весело пляшущий в горсти, разгоняющий мрак. Это так легко: стоит лишь пожелать, и пламя появляется само собой. Если бы Гестия могла так раньше — она бы раздула пожар из искры, сжигая изнутри того, кто поглотил их [к отцу у нее нет ни капли родственных чувств, он — исключение из ее правил, он — не семья].

Но почему все еще не встречает ее никто, ни объятиями, ни сталью к горлу? Гестия ждала всего; сталь показалась бы ей приятнее — ладони Посейдона жгли кожу поныне, и даже то, что он был ее братом, ничего не меняло.

Устав ждать, пока на нее обратят внимание, Гестия останавливается и зовет:

— Аид?

Господин Назир находит ее после представления — огромный букет лотосов нилотпала входит прежде него, и кажется, будто тот моментально занимает сразу треть крохотной комнатенки, служащей Нилу гримеркой. Ей не след жаловаться на тесноту: подобной роскошью из всех актеров театра Зубаира может похвастаться лишь его прима, и начинающие танцовщицы поглядывают на Нилу с такой завистью, будто ей достались покои размером с храм Сурастаны. Актеры в Сумеру — донные рыбы, вынужденные средь серого ила сражаться за те крохи, что им достаются: кто-то недоволен качеством мрамора в отделке дворца, Нилу же радуется укромному месту, где можно сменить костюм вдали от посторонних глаз и немного посидеть в тишине, устало разглядывая скапливающиеся под коленками кровоподтеки.

Но ее уединение частенько нарушают.

Она чуть подбирается, когда за пеной цветов проступает лицо дарителя, но быстро справляется со слабостью — натягивает самую обворожительную из своих улыбок; вспархивает с места легкой птицей, подхватывает тяжелый букет и рассыпается в благодарностях: господин Назаир — крупный меценат, покровительствующий их маленькому театру, и с рыночной площади их пока что не прогнали только его милостью и заступничеством. Он делает для них так много — огромный букет неловко опускается на узкий столик, сбивая на пол коробочки с гримом и блестящие безделушки — а просит взамен сущие мелочи. Немного ее, Нилу, времени; немного внимания — она танцующим движением отступает от надвигающегося на нее мужчины и, беспечно посмеиваясь, опускается на стул, снизу вверх глядя на визитера, рассыпаюегося сейчас в комплиментах.

Восхитительное представление, говорит он, и Нилу, прислушиваясь, с улыбкой цепко следит за движениями унизанных перстнями рук. Неподражаема, обворожительна, безупречна — красивые слова осыпают ее с ног до головы, пестрые, как лепестки падисар, которым суждено увянуть, едва коснувшись земли, и Нилу продолжает улыбаться, выжидая, когда господин Назир наконец-то перейдет к сути визита: она знает, что он пришел не просто так. Он никогда не приходит просто так, и с некоторых пор во взгляде его; в мягкой вкрадчивости голоса и хищной вальяжности движений появилось что-то, чего Нилу затаенно опасается — но не признается в том ни ему, ни себе, ни единой живой душе в Тейвате.

Всего лишь небольшое одолжение, говорит господин Назир, и рука его как бы невзначай опускается на острую коленку — ровно так, чтобы это не казалось совершенно непристойным, но достаточно, чтобы обозначить собственничество, и Нилу выдыхает украдкой, исподволь глядя на благодетеля настороженным синим взором. В рыжих ресницах ее запуталась тревога: господин Назир обходителен и хорош собой, и состоятелен; и покровительство, которое он оказывает театру Зубаира, неоценимо: в стране мудрости лицедеи не могут рассчитывать на многое, оттого благосклонность столь влиятельного человека — большая удача.

Небольшое одолжение, говорит он, и улыбка его входит под ребра плавно, как остро отточенный клинок — Нилу явственно ощущает, как она отдается за грудиной тоскливой болью; и слова его — словно заросли, скрывающие ришболанда: за ними кроется нечто опасное и недоброе, способное расправиться с ней одним ударом — отчего-то сейчас, в тишине пустой гримерки, Нилу осознает это особенно четко, и коротко обмирает от осознания.

Небольшое одолжение. Еще одно.

Потерявшая на несколько мгновений самообладание она поспешно собирается; улыбается самой беспечной из своих улыбок; кивает непринужденно, опуская узкую ладонь на сжимающие ее колено пальцы, и по благостному лицу господина Назира пробегает короткая судорога, природу которой Нилу не вполне понимает, но не желает узнавать.

Конечно, говорит она. Небольшое одолжение для столь благодетельного человека, говорит она, это не тягость, а честь.

Конечно, я там буду.

Есть люди, которым невозможно отказать, и предложения, от которых невозможно отказаться.

На роскошном приеме людно и шумно: после представления гости мелкими ручейками растекаются по саду, ищут прохлады под сенью ажурных колоннад, в тени цветущих глициний и подле беломраморных фонтанов, от которых веет холодом. Стоячий воздух напоен ароматом цветов, но вот-вот с моря должно потянуть горькой солью — солнце уже задевает жельтым брюхом стрельчатые крыши, клонясь к закату. Она стоит чуть поодаль, задвинутая в сторону, словно один из украшающих залы букетов — красивый, но сыгравший свою роль, и ныне тихо умирающий под безразлично-одобрительные взгляды гостей приема: танец окончен, восхищенные взгляды погасли, и лишь господин Назир время от времени извлекает ее на свет, чтобы покрасоваться перед своими гостями. Нилу старается не думать о том, с какой уверенностью он опускает ладонь ей на талию — каждый раз, когда хозяин приема вальяжно притягивает ее к себе, походя непринужденно беседуя со своими друзьями, она ощущает неприятный укол за грудиной, и отводит глаза, словно если не смотреть, этот морок пропадет.

Сколько еще одолжений будет, думается ей, пристально рассматривающей прожилки на мраморе, и в какой момент его перестанет устраивать простое прикосновение к коленке?..

От этой мысли настроение портится. Улизнув от обходительного хозяина, она бродит среди его гостей задумчивая и растерянная; рассеянно подхватывает бокал с резного блюда, и взгляд ее бездумно скользит по незнакомым лицам пока не останавливается на одном знакомом: словно пробуждаясь от дремы, Нилу пристально рассматривает стоящего чуть поодаль юношу — светлые волосы и изысканный костюм; мягкий взгляд алых глаз — она любуется им исподволь, прежде чем на ум приходит имя.

Каве, припоминает Нилу. Его зовут Каве.

Она знает его по обрывкам разговоров, что долетали до нее во время предыдущего «небольшого одолжения», когда она танцевала перед гостями господина Назира — столь же холеными и пресыщенными, как он сам; достаточно плененными красотой танца, но не имеющими особенного уважения к его исполнительнице, чтобы считать ее за человека, и оттого позволявшими себе обсуждать деликатные вопросы прямо при ней. Воспоминание это, столь же неприятное и масленое, как внимание господина Назира, щекоткой стекает за ребра, и Нилу решительно шагает к юноше, походя напуская на себя привычно беспечный вид — личина надевается не сразу, словно сделалась ей не по плечу, но мало кто мог бы угадать неуютную печаль за мягким синим взором.

— Господин архитектор?.. — обращается она к нему с лучезарной улыбкой. — Вы же архитектор? Господин Каве? Мое имя Нилу, вы, быть может, видели выступление... Я знакома с вашими работами, они потрясающие. Это же вы построили Алькасар-сарай?..

Ещё немного...
Ещё... 
одну...
ступень.
Он никогда не знал, зачем продолжал брести, шаг за шагом переставляя ноги. Или знал, но всё это так позади сейчас, в миллионах проделанных шагов, эхом отзывавшихся в пустых коридорах, и после каждого тянулись кровавые следы; не помнит, когда наступал просто на дождевые лужи, шлёпал по ним бегом, в попытках ни на шаг не отстать, когда ступни были забрызганы грязью и пылью, как когда-то в детстве, не тёплой липкой кровью тех, кому он перерезал глотки, кого пронзал и кому вспарывал животы.

Теперь вспорот его.

Кровь не капает — сочится порциями-сгустками из рассечённого живота, из отсечённой руки, из пореза на горле, вытекает изо рта, описывая проделанный путь, отнимая и без того взятую в долг жизнь, расплёскивается по ступеням звуком собственного кашля, сотрясает — колени подкашиваются, терминал рушится, альтана трещит зелёными вспышками, но он должен продолжать переставлять ноги, во что бы то ни стало, шагать, волочить отказывавшееся двигаться, больше не слушавшееся тело, ведь там — не пустота, не ненависть, ослепившая единственный видевший глаз, не жажда отмщения тому, кого он больше всего ненавидел, видя в нём себя, там — огненный рассвет, или закат, не понимает, всё расплывается перед взором в родные очертания, и от этого щемит больнее вспоротых ран — деревянная ограда, парадные ворота, иероглифы на табличке, солнечный диск, наполовину перегороженный крышей, и силуэт, там, совсем рядом, перед ним, и ноги будто больше не опутаны кандалами смерти, и он бежит на встречу, первый, оставляя позади Зуру и Гинтоки — ноги едва держат, оступается, морщась от жгучей режущей боли, хватается уцелевшей рукой за живот, зажимает рану, но кровь всё равно расплёскивается на пол, но это неважно, больше неважно, ведь он нашёл его, нашёл...

Веки щурятся в вымученной улыбке, оставшейся где-то там, позади, в миллионах шагов назад.

Он ведь нашёл его...

— Сен...сей...

Нашёл...

И он разговаривает с Сенсеем из последних сил, Сенсей не отзывается, своды рушатся, падают рядом, растрескивая, ломая ступени, от боли сгибает пополам, но он идёт к нему. Оступаясь, шагает. Идёт. Знает, что это не Уцуро, что это — Йошида Шоё из Шоку Сонджуку.
Не понимает, почему сенсей молчит, почему сенсей делает такое грустное лицо, и боль, толчками пульсирующая под самым сердцем ядом шепчет, что тот, кого сенсей хотел бы видеть на его месте, был Гинтоки, всегда Гинтоки, но он отмахивается от этого пульса — пусть.
Горло хрипит, высачивая из глотки кровь, та вязкой паутиной тянется вниз сквозь кашель, но он не видит ничего, кроме сенсея. Улыбка вымучивается, корчится всё шире, застывает, глаза почти смыкаются, на грани яви и сна.
Не сна.
Смерти.
Он обещает, что сделает то, чего не смог сделать Гинтоки, чего не смог сделать сам — обещает защитить, уверяет, что они сумеют это сделать, все вместе, и он так хочет, так хочет, чтобы сенсей ему поверил, один единственный раз, чтобы всё было как раньше, когда они, втроём, сломя голову бежали вслед за сенсеем, возвращаясь на огненном закате в додзё, и нет ни боли, ни страданий, есть только будущее, и он зовёт сенсея — вернуться, обратно, в Шока Сонджуку, где он был счастлив, где были счастливы они. Единственный раз. Зовёт вернуться. С ними. Связанными узами. С теми, у которых будущее было.

Не с ним.
Ведь он...
Зовёт Сенсея.
Ещё... одну... ступень.

Делает ещё один шаг. И падает, валится, как обрушивающийся сверху свод, ноги больше не держат, но он не может — протягивает дрожащую руку, медленно ползёт вслед — не может прекратить цепляться, не может отпустить, не может. Ещё немного... Ещё чуть ближе... Как же он... жалок. Его цепляющийся за прошлое меч заржавел, раскрошился трухой в пальцах, но он не может продолжать ползти, он должен идти, идти, вскарабкивается на колени. Сенсей отвечает.

«Я больше не тот, кого бы ты мог называть сенсеем»

Сенсей подходит к нему, не способному больше подойти. Говорит то, что ранит — больнее тех ран, что у него уже есть, больнее той боли, которую он испытал, видя его смерть, видя, как его жизнь отнимал тот, кому он верил, и путы снова опутывают руки, сковывают бессилием, неспособностью что-либо сделать, по ногам, и с каждым произнесённым словом пелена призрачного счастья предсмертного полубреда растворяется, рушится, остаётся там, позади, так далеко от них, в миллионах шагах.

«Я не могу защитить даже одного из вас»

И правый глаз выжигает тем, что он уже видел, своим левым, всегда, раз за разом, постоянно, с тех самых пор, как веко сомкнулось и больше не распахивалось. Слёзы, стекающие по щеке сенсея, вонзаются в его правый глаз больнее, чем кинжал.
Слёзы, которые он никогда больше не хотел видеть, которые никогда не проливал сам.
Ладонь касается рукояти катаны, и кровь капает с живота, вскипает в жилах, и он чувствует, чувствует, чувствует, как она приближается, поглощает.

Пустота.

Мягкая улыбка отражается в лезвии — взмах. Острие вспарывает ткань и кожу, втискивается между рёбер. Он ведь пообещал — сенсею больше не придётся никого защищать.
Теперь их черёд.
Его.
Он защитит сенсея так, как умеет — никогда не умел защищать, только уничтожать — и эту пустоту он просто уничтожит!
Ладонь проталкивает клинок до рукояти, острие проходит насквозь слишком легко, протыкает — собственную грудь.
И он падает, валится, как обрушивающийся сверху свод, храня на губах мягкую улыбку, ноги больше не держат, поручает будущее, и Шоё-сенсея — им.

Ему…

Ещё один раз. Ещё один раз он даст ему шанс. Он доверится Гинтоки. Ведь убить его — Гинтоки сможет, ведь отрубить голову ему, не сенсею, Гинтоки будет гораздо проще. Это почти одолжение, он почти поддался, дал форы, позволит взять матч-реванш.
Секунды тишины. Лязг скрещенных мечей. Огненный закат. Удар.
Его тело не его. И снова его.
Боль.
Двести сорок шесть против двухсот сорока семи.
Боль уступает слабости, и каждое слово — с трудом, каждый вдох — с трудом, улыбка — с трудом, но сейчас он счастлив, благодарен за подобный исход, благодарен Гинтоки — он не мог позволить ему снова взвалить на собственные плечи смерть Шоё-сенсея; тогда, десять лет назад, он бы без раздумий отдал собственную жизнь, чтобы не выбирать, тогда бы он умер за Шоё-сенсея, и ненавидел Гинтоки за то, что тот выбрал другое.

Но теперь всё было как надо, он сам сделал всё, как надо. Не дал Уцуро убить сенсея, и на этот раз Гинтоки не будет страдать, как страдал из-за Шоё-сенсея тогда, также, как тогда страдал он сам.
Огненный закат больше не греет и холод расползается по телу, поглощает, но слушая голос Гинтоки, кажется, что становится несколько теплее, голос Гинтоки уносит на миллионы шагов назад, когда они без конца дрались и пререкались, в единственное время, которое больше не вернуть — когда он по-настоящему был счастлив.
Гинтоки не перестаёт шутить, но голос его вдруг надламывается и снова становится холоднее.
Он не хочет.
Ему не нужно от Гинтоки подобных эмоций.
Ведь тогда его план — рухнет, ведь тогда уходить будет несравнимо тяжелее.
Пустота близко, но ему не страшно, он, в отличие от Гинтоки, давно пуст.
И он торопится поговорить, делать то, чего они не делали всё это время, отвечает шуткой на шутку, как умеет, и почти жалеет, что... но глаза... глаз, почти не держит, у него не осталось сил, и он понимает, что это — последний шанс. Сказать правду, и попросить так, чтобы это не выглядело одолжением — вернуть не сможет.

Потому что сейчас, здесь, перед ним, это не Гинтоки. Не тот человек, которого он жаждал победить, не тот, за которым он гнался всю свою жизнь, оставаясь позади.

У Гинтоки, которого он знал, не дрожал голос.
Гинтоки, которого он хотел видеть — не тот, которым узрел его левый глаз, прежде чем навечно закрыться, навсегда запечатав ненавистное.
Не тот, которого видит сейчас.
Часть его считала это абсурдным, невозможным — он только и делал, что разрывал узы с людьми, когда как Гинтоки делал наоборот, и всё же, он не хотел больше видеть этих слёз, не хотел видеть то, что ломало по ночам.
Лицо скатившейся по щеке слезой.
Как у Шоё-сенсея.
Поэтому он просит.
Поэтому он хочет, чтобы последним, что отпечатается в его правом глазу, это…

Веко смыкается: выхватывает белесую чёлку, тень на лице, не видит чужих глаз, но через три удара сердца видит — широкую улыбку и открытый взгляд.
Ту, на которую способен только этот человек.
Так то... лучше...
Лицо Гинтоки становится далёким.
Он слышит голос Гинтоки, где-то вдалеке, что-то про ад, и идёт на него в полной темноте.
Он должен идти, продолжать переставлять ноги, во что бы то ни стало, шагать за этим голосом.
Сердце стихает.
Пусть даже в ад, лишь бы догнать.