Привет, пап. Пишу тебе, потому что боюсь позвонить. Мне кажется, ты не ответишь. Последние слова, которые ты мне сказал, снятся мне почти каждую ночь. Ты мне тогда сказал, что это не разумно... не разумно оставить вас и уйти. Не разумно жить не как вы. Не разумно стать одинокой. Почему-то ты решил, что я вас бросаю. Но я не бросаю, пап. Тебя не бросаю. Мне очень дороги те отношения, что у нас были... твоя своеобразная любовь очень многое для меня значит. Я жалею, что не могу тебе это сказать лично... хотя почему не могу? Просто ты, наверное, не хочешь слышать. Не знаю. Я упрямая в тебя.

— Я хочу назвать её Микаэла.
— Ты уверен, дорогой?
— Да.
Ты улыбнулся. Так звали твою первую любовь.

Ты не хотел дочерей. И не единожды мне об этом говорил. Твой старший сын для тебя - мир и Вселенная. В нём будущее твоей семьи. Кто я и Мэгги для тебя? Ты ни разу не сказал, что любишь нас. Такой суровый, жёсткий, уверенный в себе. Ты для меня - пример, ты для меня - стена и опора всей нашей семьи. Так было, есть и будет.

— Папа, я люблю тебя! — мне пять, я вижу в тебе свет и любовь. Ты редко проводишь с нами время, постоянно уделяешь всё сыну. Легко улыбаешься на моё признание. Но не говоришь, что тоже любишь. Так и не научился любить. А мне всё равно. Ты - мой отец, мой мир. Всё детство я была привязана к тебе больше, чем к матери. К суровому, строгому отцу.
— Я тоже люблю тебя, моя Микки, — шепчешь тихо на ухо, когда я уже в кровати. Я уже не слышу, потому что крепко сплю. Но слабо улыбаюсь во сне.

Давай немножко поясню. Ты - серьёзный бизнесмен, который поднял крупный бизнес с колен вместе с сыном. Раньше семья Саншайн была очень богата. Очень влиятельна. Имела много крупных филиалов своей мебельной фабрики по всей стране, но 10 лет назад обанкротилась. Это был крах, мы остались практически ни с чем. И все эти года ты был действительно стеной и опорой, которая не позволяла нам всем пасть духом. Ты жил мечтами и целями. Вместе с сыном работал, много работал, чтобы сейчас пожинать плоды. Ты действительно сделал невозможное, и теперь твой бизнес снова процветает. Твой, не наш. Я уже, видимо, не имею к нему никакого отношения.

Но не всё так хорошо, пап. Ты правда жёсткий, серьёзный человек. У нашей семьи много недоброжелателей, конкурентов и тех, кто хотел бы навредить нам. Возможно, было место покушению, или... а не важно, уже не важно, потому что ты обещал, что твоих детей никто не тронет. Себе обещал. Когда родился твой сын, ты был невероятно счастлив. Когда родилась я и когда родилась Мэгги... ты был испуган. Ты смотрел на нас влюблёнными глазами и понимал, что больше всего на свете ты хочешь нас защитить.

Три поколения Саншайнов жили в нашем семейном особняке и никто ещё не переезжал. Кроме меня. Мы поругались, когда я сказала, что переезжаю. Ты был в бешенстве. Никто и никогда не нарушал этого закона, потому что глава семьи - это и есть закон. У нас всегда были такие суровые правила, и я до сих пор я их не нарушала. Но мне очень хочется свободы, пап. Просто хочется быть собой, а дома мне... душно. Ты всего лишь хотел меня защитить, я знаю. Но прости...

— Не смей ей ничего говорить, Бойс, — ты пил всё время, пока тебе не сказали, что я буду жить. Тогда ты просто расплакался. Через несколько месяцев после моего ухода я попала в серьёзную аварию, мой брат Бойс уверен, что это попытка убийства. Я не помню деталей, но не верю в этот бред. Ты запретил сыну говорить, что часами сидел у палаты, пока я не пришла в себя окончательно. Потом ты ушёл. Мы не общались с тобой и не общаемся. Ты, видимо, надеешься, что хотя бы это меня вразумит, и я вернусь. Я не вернусь. Я думаю, что ты больше не хочешь знать меня и видеть. И не знаю, как тебе больно и что ты каждый день ищешь мои фото на своём смартфоне. Но я очень сильно хочу вернуть тебя. Мою опору, поддержку и стену. Мой мир.

Крис, привет. Знаешь, кто ты? Ты балбес.
Мы познакомились в далеком 2011 году. Ты прогуливался по Стамбулу, шептал Босфору старинные сказки, угощал бродячих кошек свежим люля и очень громко смеялся. Думал, что Босфор, кошки и громкий смех смажут твою рану после смерти близкого человека целебной мазью.

Я же пришла к Босфору, чтобы пообщаться с Богом и сыграть ему новую мелодию. Я была гостьей, которая привезла с собой Библию и не очень понравилась Стамбулу. Мой отец, старший пастор церкви, решил открыть ее филиал в твоем родном городе, чтобы стамбульской христианской общине было спокойнее. А я просто приехала на помощь. Стамбул, кстати, меня так и не полюбил – последующие приезды встречал порывистыми ветрами и скверной погодой.

Позже ты приехал в Сакраменто поступать в университет. Не из-за меня – у тебя были планы до нашего знакомства, а в Турции тебя больше ничего не держало. Я пригласила тебя в гости в церковь – там и остался. До сих пор не знаю, веришь ли ты в Бога – мы не говорим об этом, но стабильно каждое воскресенье вижу тебя в церкви – помогаешь со звуком, иногда подыгрываешь на гитаре. Говоришь, музыка прославления тебя успокаивает.

Твоя поддержка не раз вытаскивала меня из отчаяния. Привил мне любовь к чёрному кофе без молока и сахара – научил варить в турке. Когда с Адель (моей младшей сестрой) происходило какое-то несчастье – нужно было забрать из бара в слюни пьяную или перебравшую с травкой – ты, Крис, первый, к кому я могла обратиться за помощью в три часа ночи понедельника.

Через три года после твоего приезда в Сакраменто и нашей искренней дружбы – мы решили попробовать. Попробовать дать нашим отношениям душ шанс на что-то большее. Что-то большее длилось полгода, за которые мы все больше убеждались, что это было лишним. Ты уважал мои консервативные взгляды – секс до свадьбы невозможен, но учил целоваться.

Когда ты делал мне предложение, мы оба поняли, что этот выбор был изначально неправильным. Позже ты рассказывал, что после моего отказа выдохнул и поблагодарил Аллаха. Мы не разные, мы просто не подходим друг другу. Мы как брат с сестрой, готовые делиться друг с другом всем, но не новая ячейка общества.

А в марте этого года ты узнал из новостей, что я умерла.

Мы познакомились в далеком 2011 году. Ты прогуливался по Стамбулу, шептал Босфору старинные сказки, угощал бродячих кошек свежим люля и очень громко смеялся. Думал, что Босфор, кошки и громкий смех смажут твою рану после смерти близкого человека целебной мазью.

Я же пришла к Босфору, чтобы пообщаться с Богом и сыграть ему новую мелодию. Я была гостьей, которая привезла с собой Библию и не очень понравилась Стамбулу. Мой отец, старший пастор церкви, решил открыть ее филиал в твоем родном городе, чтобы стамбульской христианской общине было спокойнее. А я просто приехала на помощь. Стамбул, кстати, меня так и не полюбил – последующие приезды встречал порывистыми ветрами и скверной погодой.

Позже ты приехал в Сакраменто поступать в университет. Не из-за меня – у тебя были планы до нашего знакомства, а в Турции тебя больше ничего не держало. Я пригласила тебя в гости в церковь – там и остался. До сих пор не знаю, веришь ли ты в Бога – мы не говорим об этом, но стабильно каждое воскресенье вижу тебя в церкви – помогаешь со звуком, иногда подыгрываешь на гитаре. Говоришь, музыка прославления тебя успокаивает.

Твоя поддержка не раз вытаскивала меня из отчаяния. Привил мне любовь к чёрному кофе без молока и сахара – научил варить в турке. Когда с Адель (моей младшей сестрой) происходило какое-то несчастье – нужно было забрать из бара в слюни пьяную или перебравшую с травкой – ты, Крис, первый, к кому я могла обратиться за помощью в три часа ночи понедельника.

Через три года после твоего приезда в Сакраменто и нашей искренней дружбы – мы решили попробовать. Попробовать дать нашим отношениям душ шанс на что-то большее. Что-то большее длилось полгода, за которые мы все больше убеждались, что это было лишним. Ты уважал мои консервативные взгляды – секс до свадьбы невозможен, но учил целоваться.

Когда ты делал мне предложение, мы оба поняли, что этот выбор был изначально неправильным. Позже ты рассказывал, что после моего отказа выдохнул и поблагодарил Аллаха. Мы не разные, мы просто не подходим друг другу. Мы как брат с сестрой, готовые делиться друг с другом всем, но не новая ячейка общества.

А в марте этого года ты узнал из новостей, что я умерла.

Бьёшь раньше, чем успеваешь подумать. Так уж воспитан. Скалишься псом голодным и забитым. Видно, над тобой издевались в детстве. Мама тебя била? Отец в пьяном угаре тушил о твои руки бычки и швырялся табуретами? Не важно. Важно лишь то, кем ты стал. Озлобленным и жестоким. И никто не подумает даже, что через насилие ты пытаешься рассказать свою историю. Показать, что тебе не хватает любви.

Твой дом — съёмная квартира где-то за чертой нормальной жизни. Твоя мать и воспитатель — улица. Отец спился до неузнаваемости, матушка «заботливая» махнула на прощание хвостом кукушки и усвистала в неизвестном направлении. Щенок премилый, но больно кусающий. За хвостом игриво бегаешь, пытаясь руками солнечного зайчика поймать. Понятия не имеешь, как проходишь мимо всех расставленных на тебя капканов. Других в них толкаешь, выходя сухим из воды. Давай больше — ты по ней ходишь. Чёртов сын божий. Да только жизнь над тобой посмеялась.

В лисице своей нашёл спасение, смысл жизни. Стал восьмым хвостом, прибился гадким утёнком к клину ровному лощёных селезней. В господине нашем нашёл верного друга, несмотря на всё его высокомерие. Позволяешь собой управлять тогда, когда сам в этом выгоду видишь. Думать не любишь, это не про тебя. По душе больше кулаками махать да кровь с разбитых костяшек слизывать, зверски ухмыляясь.

Ты — меч в умелых и твёрдых руках. Цепной пёс её величества, кусающий всех, кто на опасно близкое расстояние подойти к ней решится. Она лишь головой качает, смотрит с укором, когда он серым кардиналом за плечом улыбается победоносно. За плечами её ведёте счёт, считаете, что в этой борьбе лишь один останется победителем, пока она медленно заманивает вас в трясину. И вы уже не кажетесь друг другу противными. И отношения эти обращаются нормой. Как нечто само собой разумеющееся.

Проснись уже, самурай. Время ломать кости.

Нам всем - тебе, мне и нашему старшему брату Рэнди - чертовски не повезло с семьей, потому что Джо Моран был монстром, а мы - всего лишь детьми, мать которых оказалась не способна защитить даже себя. Молчать мы научились рано, и детство, проведенное в Фолл-сити, запомнили каждый по-своему. В районе старых ферм на Грейвити-стрит до сих пор стоит наш дом с белой изгородью за садовой дорожкой, как напоминание о том, что снаружи все должно быть безупречно. От отца тебе доставалось больше всего ("неудачник и слабак" - очень скоро ты и сам в это поверил, тщетно пытаясь соответствовать его требованиям), в то время как Рэнди был любимчиком, а от меня просто не требовалось много ("она же девчонка, да?"). Но даже так когда-то мы с тобой были близки, и только сейчас, когда уже ничего нельзя изменить, я понимаю, что в действительности потеряла тебя даже раньше, чем Рэнди не стало.

Немного деталей:
– Фолл-сити - провинциальный городок в двадцати пяти милях от Сиэтла (навеяно атмосферой Твин Пикс, и это прекрасно, если ты знаешь, о чем речь). Аттикус и Ева там выросли, и если Ева уехала, то он живет до сих пор, заботясь о матери и работая офисным клерком в небольшой транспортной компании, куда его устроил отец.
– Джо Моран скончался спустя полгода после нападения на него в нескольких кварталах от дома, так и не раскрытого местными копами. Это критично подкосило его здоровье, но обстоятельства не были выяснены достаточно, и дело просто замяли. Вот только Аттикус отлично знает, что произошло, и в смерти отца считает виноватой сестру. После возвращения домой из академии Куантико, когда Джо Моран в очередной раз поднял руку на их мать, Ева сорвалась.
– Детьми они были ближе, чем когда-либо, но по мере взросления необратимо отдалились друг от друга. Старший брат Рэнди не уделял им внимания в одинаковой степени и о сестре заботился ощутимо больше. В подростковом возрасте я вижу их в разных социальных группах, и это определенно был пик отсутствия взаимопонимания. Ева и Аттикус - близнецы, и если опустить обстоятельства, в которых они выросли, то вообще-то они очень похожи.
– По характеру Аттикус вовсе не слабак, и он мог бы таким не быть, но ему внушали это с самого детства, недооценивая и унижая, в то время как отец для Аттикуса так и оставался примером силы до самого конца. Желание соответствовать чужим ожиданиям слишком сильно в нем укоренилось, чтобы построить нормальную жизнь.
– Когда Рэнди погиб в горячей точке (он был военным и большую часть времени, начиная с их общих с Евой пятнадцати, отсутствовал), Аттикус не был этим убит. Ему было ровно. Тот день, когда семья об этом узнала, стал для Аттикуса шансом заменить старшего брата, но этого, конечно же, не произошло. Ничего не поменялось.
– Мне представляется, что у Аттикуса проблемы с женщинами, как у Евы с мужчинами. Нормальная ролевая модель семьи и отношений у них обоих отсутствует полностью.
– Аттикус способен на агрессию, инфантильные и эксцентричные поступки, имеющие целью что-то кому-то доказать. Сестра нужна ему, как единственное, за что он может уцепиться, манипулируя родственными отношениями и чувством вины (Ева действительно считает себя виноватой), чтобы удержаться на плаву, когда особенно хреново. Аттикус не любит её, не заботится, не считает близким человеком. Ева - причина его разногласий с отцом, которые он никогда не сможет ей простить, источник постоянного дохода и кто-то, кто вытащит из любого дерьма, потому что должен.

касания холодных пальцев горячими следами на коже, толпой мурашек вдоль позвоночника. объятия небрежные, но крепкие, чувственные, пусть маска лица ни одной эмоции не выдаёт. ни один мускул на нём не дрогнет, когда по щекам кровь стекает алая. горячая, как всё внутри тебя, тёмная, как недра души твоей [если бы только она у тебя была]. такой же бесстрастный и во время любовных игр, пока до точки кипения не доходит. тогда ты уже бес страстный, неутомимый и бешеный, подобно псу, которого слишком долго дразнили привлекательной костью, пока он на цепи сидел.

для тебя отношения — игра, любовные испытания, ярмарка тщеславия и всепоглощающей страсти. временное увлечение. почти такое же, как и всё остальное. афина в этом плане такой же подарок. ускользает, подобно утренним грёзам, когда сознание балансирует на грани пробуждения. ты впиваешься пальцами в кожу, прижигаешь сорвавшимися с кончика сигареты искрами. губами прижимаешься, чтобы унять боль, однако следом зубами сжимаешь, чтобы ярче была, насыщеннее. вы в водовороте пылающей неопределённости кружитесь, словно в танце страстном. и один другого за хвост схватить пытается, укусить, сделать больно, ревновать заставить. да только разойтись никак не можете, потому что запутались, переплелись нити ваших судеб, что никак не распутать теперь, ни отсоединить.

ты целишься и палец на курке опасно держишь, она лишь улыбается лукаво, пусть внутренне содрогается от ужаса. непоколебимый, несмотря на то, что самому за неё страшно. на голове у афины яблоко с боками алыми, однако в самое сердце метишь, подобно купидону волю подчиняя. она обезоруживает улыбкой, прикосновением небрежным, но нежным. поцелуем дыхание ворует, чтобы стать твоим кислородом, вызвать зависимость. ты меняешь её, переворачиваешь мир с ног на голову, потому что с твоим уходом ничто не встаёт на свои места. афина на тебя так же влияет. притягивает и отталкивает после минутных объятий, разбивает вазы о стену у самой твоей головы и кошкой в руках извивается, когда пожар истерики подавить пытаешься, не спеша заткнуть поток литературной брани требовательным поцелуем.

нежен только тогда, когда в голове переключатели сдвигаются. сплетаешь пальцы, голову позволяешь на груди упокоить, пока её грудная клетка от дыхания вздымается неровного, постепенно угасает огонёк переживания, уступая место внезапному спокойствию.

ты единственный, кого она так сильно и безвозвратно полюбила. она последняя, кого полюбил ты.